ТРИДЦАТЬ СЕМЬ [Thirty-Seven] № 04

Pages

: 49; 48 46 Исторически уголовный мир России /и в особенности контрабандисты/ через Польшу и Прибалтику был тесно связан с преступниками Германии. Это были времена, когда человечество ещё не придумало тщательно пробороненных контрольно-следовых полос и инфракрасных излучателей. Русские революционеры за десятку, а то и за пятерку спокойно пересекли границу в обе стороны, перебрасывая из либеральной Европы литературу и оружие. Столь же легко, курсировали через границу и преступники, скрывающиеся от полиции, перенося с собой и свойственную им лексику. Некоторое количество русской арготической лексики проникло в немецкие арго, несравненно большее – из немецких арго в русские /"блат", "ветошный", /не воровской, не краденый/, "вильда" /магазин/, "кабур" /пролом в стене или полу, подкоп/, "кандей", "ксива", "малина", "марвихер" /карманник/, "туфта", "фрайер", "фуфло", "цинковать" /стоять на страже, предупреждать о появлении опасности/ и многие сотни других/. Значительная часть этой лексики была в свою очередь заимствована немецкими арго из еврейского – идиш и иврит. Так возникло, казалось бы совершенно русское "скокарь" или "скакарь" - квартирный вор, совершающий кражи на скок или наскоком, без предварительной подготовки. Некоторые исследователи воровского арго /В. Трахтенберг, В. Тонков/ производят существительное "скокарь" от глагола "скакать" / "...от слова соскочил, т. е. соскочил замок с пробоя"[1] но это не более, чем народная этимология. "Скокарь" отчетливо прослеживается к еврейскому /идиш/ – zchoken – "играть /в карты/" через немецкое арготическое skoker – "вор, совершающий случайные квартирные кражи." Такой вор, как и карточный игрок, не может заранее предвидеть результаты осуществляемой им 1. В. Тонков Ор. с т., стр. 11.

: 50; 49 47 "операции"[1]. Предположить, что это слово пришло в немецкое арго из русского нельзя уже потому, что немецкими словарями жаргонов оно отмечается уже в начале XVIII в. К числу подобных заимствований относится и глагол "капать". Уже в начале XVIII в. один из современных словарей арготической лексики /Das Waldheimer Lexicon, 1726 /регистрируется verkappen в значении "выдать, донести" /любопытно, что глагол с префиксом "verz", придающим ему совершенный вид, отмечен раньше, чем его основная форма "kappen"/. В литературном немецком языке kappen, подобно русскому литературному "капать", не имеет ничего общего с рассматриваемым здесь значением. Это "отрубать...: подрезать верхушку /дерева, куста/; отпиливать концы /досок/; холостить /животных/; надевать /соколу/ клобучек; давать кому-либо нахлобучку"[2]. Крупнейший исследователь немецких арго Зигмунд Вольф возводит глагол "kaрреn" к евр. /идиш/ "kapdon" - суровый, строгий /тюремный надзиратель[3]. Семантический сдвиг от "тюремного надзирателя" через представление о "тюрьме" к представлению о "предательстве" и "доносе" вполне естественным. Еврейское происхождение глагола подтверждается и одной из его форм, зарегистрированной в начале XIX в: "kaрреn lo!" – "не выдавай!", "не доноси!", где "lo" или "lau" – евр. /идиш/ частица отрицания "не", "нет", "без". Ассимиляция этого глагола в немецком языке 1. См. 2. Большой немецко-русский словарь под руководств. О. И. Москальской. М. 1969, Т.1, стр., 696 3. [Сноска без содержания.]

: 51; 50 48 способствовало и наличие арготического омонима kappen – "хватать", "арестовывать", происходящее из латинского "capere" в том же значении. В русском языке глагол "kappen" приобрел окончание "-ать" и быстро привился, т. к. легко связался с ранее существовавшими выражениями "вода" и "вассер"[1], означавшими призыв к осторожности, возглас, указывающий на приближение опасности: "Вода льется" - "Идет надзиратель! Убирай карты!". К середине 20-х годов "капать" уже широко бытовало в городском просторечии и проникло в литературу /В. Каверин, Конец хазы; И. Бабель, Беня Крик, киноповесть/, а к концу 30-х гг. прочно вошло в разговорный язык, приобретя несколько иное значение /"доносить, наушничать, кляузничать"[2], но сохранив от своего уголовного прошлого налет неформальности и иронии. 2. АМБА По поводу этого слова в "Толковом словаре русского языка" под редакцией Д. Н. Ушакова читаем: АМБА, междом. или в знач. сказуемого /простореч. вульг. из воровского арго/. Конец, погибель, смерть. Вспомним, что собственно русских слов, начинающихся на "а", почти нет. В. Даль, указывая на латинское /точнее из греческого через латынь/ происхождение этого слова, дает следующее его толкование: "...двойня, двойчатка...; выход двух номеров кряду в лото 1. Кстати сказать, широко распространенное мнение, будто "вассер" заимствовано из немецкого арго, а затем скалькировано в русском "водой", – ошибочно. Здесь мы имеем обратный процесс, когда широко распространенное уже в XVIII в. разбойничье "вода" в начале текущего столетия появилось в немецком оформлении 2. В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. IV-е, т. 1, стлб. 36.

: 52; 51 49 или в лотерею; два выигрыша сряду или рядком /при игре в лото – К. К./ на карте"[1]/. Но что общего между лото и смертью? При игре в числовую лотерею каждый игрок выбирает один или несколько /как правило не более пяти/ номеров из общего числа от 1 до 90 и ставит на них какую-то сумму денег. Выигрывает он в том случае, если тот или иной из названных им номеров или все они в произвольном или заранее указанном игроком порядке будут извлечены из урны. Когда ставка делается на один номер, то это "простая ставка", при более сложных ставках – на несколько номеров в порядке, определенном заранее, - бытовала французская терминология: ставка на два номера – ambe /"амба" в русском оформлении/, на три номера – terne /"терна"/, на четыре – katerne /"катерна"/ и т. д. Вероятность выигрыша в подобной лотерее ничтожна. При "простой ставке" она равна 5:90 или 1:18, т. е. для устроителя лотереи 117 шансов, для игрока – один единственный. При ставке с определенным порядком извлечения номеров эта вероятность еще меньше. Так при игре на ambe она равна 1:902 или 1:8100, при игре на terne – 1:704880. Вероятность угадывания всех пяти чисел при ставке на квинту уменьшалась до астрономического соотношения – единица к двум с четвертью миллиардам. Правда, при этих нулевых шансах возрастала соответственно и сумма выигрыша. Видимо, поэтому всегда находились люди, готовые пойти 1. В. Даль, Толковый словарь живого великорусского языка. изд. IV-е, т. стлб 36.

: 53; 52 50 на подобный риск.[1] В 1771 г. директор генуэзской числовой лотереи маркиз Мансиа предложил русскому правительству учредить в России и отдать ему откуп на подобную лотерею. На прошении маркиза,[2] Поскольку заметка эта была написана до учреждения отечественного "Спортлото" / типичной числовой лотереи/ и так как условия его отличаются от только что рассмотренных, то, пожалуй, небезынтересно на минуту отвлечься от зыбких этимологических гипотез и перейти на твердую почву арифметики. В "Спортлото" требуется угадать в произвольной последовательности три, четыре, пять, шесть чисел из сорока девяти. Элементарный подсчет показывает, что вероятность угадывания трех номеров равна или т. е. приближенно 1:170. Вероятность угадывания всех шести чисел, естественно, много меньше и равна приближенно 1:3622. Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с шансами выигрыша при ставке на "квинту" и даже на "амбу". Кстати, отсюда, из полной безнадежности выиграть при ставке на пять чисел и происходит, очевидно, выражение "повесить нос на квинту" - "грустить, потерять надежду, приуныть". Подобное толкование вероятно ближе к истине, чем объяснение предлагаемое Михельсоном – "запеть на пять нот ниже" /см. М. И. Михельсон, Русская мысль и речь. Спб., 1912, стр. 545/. 1. [Сноска без содержания.] 2. [Сноска без содержания.]

: 54; 53 51 Предварительно рассмотренном специальной комиссией, Екатерина II наложила резолюцию: "Слава Богу, мы не в таком положении, чтобы для умножения дохода казны нашей несколькими стами тысяч рублей мы имели нужду давать народу поощрение к большому мотовству и повод ко всем порокам из того проистекающими, и для того откажите итальянским проекторам" /цит. по "Энциклопедический словарь" изд. Брокгауз и Ефрон, Спб., 1896, т. XVIII, стр. 28/. Маркизу было отказано, но лотерея все же широко распространилась в полуподвальных игорных домах. И естественно, что в арго игорных домов более близкая для русского слуха "амба", а не "терна" или "катерна", стала синонимом проигрыша, неудачи, а для многих излишне азартных игроков – и гибели. Там, где идет крупная игра, постоянно подвизаются предприимчивые искатели легкой наживы – от шулеров до профессиональных воров. Соответственно близка и взаимно влияет друг на друга их лексика /так например, из арго шулеров в воровской язык перешли "бардадым", "верняк", "мельница", "пижон", "хевра", а игроки позаимствовали из блатной музыки "мешок", "порченый", "фрайер" и мн. др./. Уже к 70-м гг. прошлого века в воровском арго прочно привилась "амба". С. В. Максимов, известный этнограф и исследователь Сибири тюремной, в свойственной ему манере косноязычного велеречия, писал: "Главное достоинство в этом /воровском – К. К./ промысле... остерегаться "амбы" / смертельных ударов/ и "дуги" /неверных справок при рекогносцировке / ..."[1]. От "смертельного удара" к "погибели" и вообще "концу" - расстояние, меньше, чем один шаг. 1969 1. С. В. Максимов, Сибирь и каторга, изд. III, Спб, 1900, стр. 169.

: 55; 54 ПУБЛИКАЦИИ

: 56; 55 52 СЕРГЕЙ ФЕНЕВ Б. Пастернак "Поверх барьеров". Романтическая трансформация реальности. Пятьдесят лет назад, в апреле 1916 года Борис Пастернак закончил книгу "Поверх барьеров". Этот сборник возник как итог юношеских исканий молодого поэта и стал событием чрезвычайной важности не только в творческой биографии Бориса Пастернака, но и в истории русской поэзии ХХ века, во многом определив характерные черты современного поэтического слова. Несмотря на то, что в 50-е годы сам Пастернак признавался, что не любит своего стиля до 40-го года, - стихи, составившие сборник "Поверх барьеров" не утрачивают до сих пор ни суггестирующей силы, ни формотворческой актуальности. Они впервые в русской поэзии выявили особый способ романтического преображения реальности. Большинство стихотворений, вошедших в "Поверх барьеров", построены за счет душевного напряжения, которое сообщает динамику различным элементам формы – ритму, интонации, лексике. Перед нами явление нового жанра: каждое стихотворение представляет из себя синкретическое единство: интимные факты биографии, мельчайшие бытовые детали, фрагменты пейзажа органически вписываются в широкий историко-культурный контекст, и тем самым даже наиболее интимные переживания поэта, даже наиболее "случайные" его впечатления приобретают историческую значимость. Для раннего Пастернака органическое существование личности в культуре снимает какую бы то ни было субъективность, превращая любого "отдельного" человека в личность историческую. Преображающей силой для переживания является определенный историко-культурный вектор, а цель преображения –

: 57; 56 53 преодолеть отторженность личности от всеобщего исторического космоса, организовать те хаотические всплески ощущений, на которые распадается личность, предоставленная собственному произволу. Только поэзия сказалась для Пастернака средством, способным осуществить эту трансформацию, так как она существует на грани бесконтрольной отдачи хаосу чувственного /музыка/ и убивающей феноменальную исключительность реальных ощущений философии. Поэзия как промежуток между музыкой и философией – это чисто романтический взгляд. Позиция молодого Пастернака – классическая позиция поэта-романтика, для которого пределом поэтического является святость, вернее – легенда о святом. В основе восприятия реальности романтическим поэтом лежит тот же "возвышенный и возвышающий ужас" перед предметами восприятия, который присутствует и у святого, избирающего единственный бесконечный предмет духовного вожделения – Бога. Благоговение поэта перед явлениями реальности тем сильнее, чем острей он ощущает "священный ужас" перед жизнью – подобно тому, как святой тем ближе к Богу, чем сильней в нем сознание собственной тварности и незначительности. В Марбурге в 1912-13 гг. Борис Пастернак совершил самый радикальный выбор своей жизни – осознал себя поэтом, то есть выбрал ситуацию постоянного внутреннего напряжения между безоговорочным, любовным приятием потока жизни – и любовным же отталкиванием от нее, которое вызвано ужасом перед полным растворением "я" поэта в экстатическом, но безличным ритме мирового бытия. Марбург вошел в сознание Пастернака как город святой Елизаветы Венгерской и тайного советника Когена. Имена эти не звучат в известном стихотворении "Марбург" 1915 года, однако подлинный смысл одного из самых замечательных лирических произведений поэта остается темен, если память читателя свободна от легенды о св. Елизавете и представления о яркой фигуре профессора-нео-кантианца.

: 58; 57 54 Первое впечатление от Марбурга, как и позднейшее воспоминание о нем /спустя 20 лет в "Охранной грамоте"/, связано с легендой о святой Елизавете, святость которой была результатом мучительного выбора между добродетелью послушания жестокому наставнику, запретившему святой помогать бедным, - и естественным стремлением марбургской ландграфини реализовать свою христианскую веру в делах добра и милосердия. Святость связывает небо и землю, где земля – это бытие историческое, а небо – предел духовного роста личности. В неокантианстве святость понимается как сфера человеческой активности, где осуществляется единство человеческого и Божественного разума. Идеал святости находится у Бога, только человек с помощью Бога через праведное поведение /даже на уровне повседневности/ может приобщиться к этому идеалу. Такова концепция святости, выраженная в фундаментальном труде Г. Когена "Религия разума". Концепция эта уникальна и в богословии и в философии, она противостоит другим точкам зрения на святость, где святость понимается как нечто целиком трансцендентное /напр. Шлейермахер/. Святость противостоит эстетизму и декадансу как явлениям одинаково чуждым и земному и небесному. Если мы сравним первое впечатление Пастернака от Марбурга с позднейшими мемуарными отрывками "Охранной грамоты" /1931 год/, которые посвящены марбургскому периоду жизни поэта, то станет очевидным, насколько важна для поэзии Пастернака ситуация мучительного напряжения между тягой к "земле" - к обыденному, освященному традицией и памятью миру, и стремлением вверх – в абсолютное, внеисторическое бытие. Поэтому житейское "поражение" равносильно для поэта духовной победе: оно сообщает видимому им миру экстатически-преображающий импульс. Житейское поражение делает бытие поэта разомкнутым высшему, "заразительным" для окружающих вещей, не-единичным при всей своей уникальности. Как иллюстрацию к сказанному приводим первое известное эпистолярное

: 59; 58 55 свидетельство Пастернака о его марбуржских впечатлениях. Это неопубликованная открытка, адресованной К. Г. Локсу. Адресат заслуживает особого упоминания. Константин Григорьевич Локс – соученик Пастернака по Московскому университету, ближайший друг Дмитрия Самарина, посещавший вместе с ним и Борисом Пастернаком философский семинар Трубецкого и Кафе Грэк на Тверском бульваре /об этом см. "Охранную грамоту"/. Кстати, по совету Трубецкого Пастернака отправился именно в Марбург, где прожил весну и лето 1912 года /см. журн "Новый мир" 1967 год №1 Б. Пастернак "Люди и положения" стр. 222 – С. Ф./. К. Г. Локс был свидетелем и первым ценителем начальных стихотворных опытов Бориса Пастернака. Несколько лет назад К. Г. Локс скончался в Москве. Его перу принадлежат воспоминания о "начальной поре" жизни и творчества Пастернака – построенные, по большей части, как реальный комментарий к отдельным стихотворениям "Близнеца в тучах" и "Поверх барьеров". Эти мемуары ценны в первую очередь фиксацией бытовой стороны творческого процесса и литературных отношений внутри группы "Центрифуга". Взгляд К. Г. Локса на поэтическое творчество Пастернака во многом имеет фрейдискую подоплеку. Бытовой фон поэзии раннего Пастернака, воссоздаваемый К. Г. Локсом, является любопытным, хотя и не исчерпывающим предмета, дополнением к нашим представлениям о процессе поэтической трансформации реальности в поэзии. В воспоминаниях Локса есть фрагмент, непосредственно касающийся стихотворения "Марбург": Биографическая основа этого стихотворения, очевидная читателю, но до сих пор точно не обозначенная в науке – с публикацией фрагмента из ненапечатанных мемуаров Локса – научной реальностью. Порядок публикации: сначала приводится полностью текст открытки, адресованной Локсу. Необходимым автокомментарием к ней являются марбургские фрагменты "Охранной грамоты" /приводятся с купюрами/. Затем публикуем отрывок из воспоминаний Локса, посвященный стихотворению "Марбург". Публикацию заключает текст "Марбурга" в окончательной редакции.

: 60; 59 -4- Его Высокородию Константину Григорьевичу Локсу г. Сураж Черниговской губернии Сегодня праздники, и у меня нет открытки с видом под рукой. Простите, поэтому, дорогой Костя, что эта открытка не будет соответствовать своему происхождению. Мне трудно представить себе место на земле, иллюстрированное в большей степени, чем Марбург. И это не та поверхностная живописность, о которой мы говорим, что она восхитительна или прелестна. Испытанные, окрепшие в веках красоты этого городка, покровительствуемого легендой о св. Елисавете /начало XIII столетия/, имеют какое-то темное и властное предрасположение к органу, к готике, к чему-то прерванному и недовешенному, что зарыто здесь. С этой чертой оживает город. Но он не оживлен. Это не живость. Это какое-то глухое напряжение архаического. И это напряжение создает все: сумерки, душистость садов, опрятное безлюдье полдня, туманные вечера. Это знают, это чувствуют все: ректор, производя торжественное зачисление несметной толпы студентов /и меня и меня и меня/, пожелал нам, чтобы дыхание поэзии, овевающее город святой Елисаветы, унесли мы с собой как беты молодости. Коген – сверхъестественное что-то. /приписка сверху: "я с ним познакомился. Я думал о Вас"/. Он часто как-то зло и горестно чудит. В семинарии не знают тогда, что делать. В нем много драматического. Я знаю, ничего что было бы дальше от позитивизма, уравновешенности и благополучия, чем его мысль и его фигура. Чисто философская курия, очень немногочисленная, представляет редкое, величавое явление. Все это люди, в своем непрерывном, ежечасном росте ушедшие по плечи в какое-то небо идеализма. У подошвы этого хребта /ничего общего с католицизмом и чернью!/ чудачит горсть художественных enfants terribles. Это представители декаданса. Один из них молится на Когена; но Шелли, Свинберн

You are here

Primary tabs

Pages

Pages