Project for the Study of Dissidence and Samizdat

You are here

Home » View Collections » 37 [ТРИДЦАТЬ СЕМЬ, Thirty-Seven] » ТРИДЦАТЬ СЕМЬ [Thirty-Seven] № 04

ТРИДЦАТЬ СЕМЬ [Thirty-Seven] № 04

Primary tabs

Pages

25
24 24           У нашего друга А., когда речь идет о "христианстве для всех", есть две разные идеи о христианстве и "всех". Одна – что у "всех" можно иногда встретить христианскую волю, добрую волю, и что это надо достойно оценить как христианское. Здесь я согласен с нашим другом и не вполне согласен с Вами. "Промежуточное состояние" не совсем то, что определяет отношение доброй воли и веры. Тут Вы вслед за А. становитесь на точку зрения, оценочно сопоставляющую веру и волю, не отмечая самостоятельности этих веры и воли и самостоятельности их ценности. Уважаемый А. готов принизить значение веры для того, чтобы поднять значение воли. А Вы наоборот – склоняетесь принизить значение воли, оттенить значение веры. Вторая идея нашего друга А.: что нет за верой главного значения, так что без веры можно чуть ли не обойтись. Думаю, что вопрос о вере и воле имеет свою сложность. Но решать этот вопрос имеет смысл ничуть не унижая ценности того или иного, веры или воли. Говоря о вере, Вы отождествляете ее с добродетелью смирения и покаянности. В этом качестве Вы ее противопоставляете комплексу "порядочности". Во-первых, зачем веру сводить к чему-то иному? Вера есть вера. Верующий отличается от неверующего четкой гранью самой веры – тем, что он верующий. Во-вторых, как быть с такими людьми, к которым принадлежит и моя особа, которые, обладая верой, находятся в весьма сомнительных отношениях с добродетелью смирения? Идея нашей глубочайшей греховности мною принята. Но, может быть, Вам интересно, что я нахожу центром этой греховности как раз нашу неспособность ее как следует осознать, неспособность
26
25 25           покаяться. Я знаю о своей греховности, но это не то мощное, преображающее переживание, которое дало бы упомянутый Вами "подвиг непрерывного горения" и которое отделило бы меня от просто порядочности особенной гранью. Вы можете сказать, что все это означает только то, что и вера моя маложизненна. Я вполне с Вами соглашусь. Но тогда так давайте и ставить вопрос. Тем более, что маложизненная вера моя тем не менее по своему прочна – она глубже моей жизненности. И тут я сказал бы так. Мне дана драгоценная просторная форма, высшая форма Добра и Правды – вера. Но я эту форму не умею и не хочу раскрыть – вера моя безжизненна и слаба – насколько это зависит от меня. А вот у некоторых, кто и веры не имеет, в форме воли живет ярко Добрая Правда.     Б.   Июнь 1973.
27
ПОЭЗИЯ
28
26                                                                                           27 а. т. д. 12 стихотворений этой весны   кузнечик   Утром подошел он к окну                 и постучал негромко о раму. Я проснулся и выглянул:                 он улыбался, прижимая розу к груди. На улицах никого. Бесплотные сосны                 неслышно пылали в шелковой мгле, Ласточки стояли над горячими крышами, И множество повсюду лежало примет,                 пророчащих черный солнечный день.   "Крыши и чаши... Крыши, леса и дубравы! Любим мы лето, потому что летом тепло –                 шептал он прижимая к груди                                                                 бумажную розу. Я промолчал.                 Я открыл с тоскою глаза – День был таким, каким был выучен с детства. Спала жара, Время к вечеру шло, Побережье было пустынно,                                                 Только редкие горожане меланхолично бродили по берегу, что-то выискивая в грудах горящего мусора. Я лежал на спине, а рядом                 опять качался на стебле кузнечик. Желтый кузнечик                                 качался, качался.                                                                 описание Есть дом, опутанный трещиной,                 напоминающей тусклый канал. Дом на углу улицы прямой и пустынной                                 в утренние часы и переулка схожего с коленом                                                 водосточной трубы. Зимой с грохотом талым                                 по трубам валится лед и скрежет сырой витает над нами, А осенью, в молочном дыму,                                 астры гниют на балконах, а позже листва опускается,                                                 смытая с крыш. Дом есть чуть наклоненный к каналу, вечерний солнечный свет... Есть и будет улица непомерно прямая: справа – скользкий младенец из камня, впереди, присмотримся пристальней,
29
27                                                                                           28                 в алебастровых лабиринтах апреля, рот рукою прикрыв, бредит девочка смертью и счастьем. А так же есть двор, во дворе                                                 есть фонтан, в котором лет десять как не бывало воды, В летние ночи, среди гипсовых лилий,                                 на желтой скамье, вслушивается в отсутствие влаги                                 человек в соломенной шляпе,                                 в круглых темных очках, С лицом истонченным                                 и до странности неподвижным.                     =            =              =              =   Падаешь в колени лицом,                                 В удушье погружается птица, Сколько участия в коленях чужих,                                                 в птице, в паденьи,                                                                 в удушьи! Тонкие длинные волосы колышутся                                                 в темном луче. как встарь искрится тонкая пряжа в                                 в пальцах бегущих, Меньше листьев теперь ночь проносит                                                 в перстах – Воцаряются прозрачность и мера                                 в дыханьи. День миновал, Лучезарное небо мелеет на извести                                                                 мокрой, светом вогнут зрачок, блуждающий                                 в стеклянных колодцах, Во впадине зрения – лживое эхо                                                 женственных раковин, песок роднится с безумьем, Поодаль – искривленная сфера граната, По зернам пурпурным,                                 по средостениям  ломким можно прочесть путь артерий,                 когда по шее струятся,                                                 ниспадая к запястьям. Вот и голубь к нашему дому летит, Ветвь цикуты разрастается в клюве, И не слыша уже                 как на кухне летают травы сухие, Горсть медных колесиков зажав в                                                 в мокрой руке, падаешь на пол лицом, Лучше на пол, чем в чьи-то колени.
30
28                                                                                                           29 портрет женщины в дневном отражении   Будем любоваться холстами                 в живительных светлых овалах, На стенах они выглядят просто – заростает ласковой плесенью пытливое око, так подчас заростает молчанием не голос, иное, что пролегает между звучанием                                                                 и словом. Дважды уродливом все, но прекрасно втройне... Только поверь – невыносимо все просто, Так же просто всё то, что составляет нам                                                                 пламя, и так же бесшумно, всплывая из ряби, пятен, птичьих осколков, улиц, голубиного яда                                                 и зерен, так бесшумно-чудесен рот, очерченный криком, или руки в проточных волокнах                                 цепенеющих смол. Гибнет цвет между черным и белым, В кружевах черно-белых вянут шея и плечи. Пригород чертит по мелу, Сухое золото свеч длится в бронзе витой                 заоблачного винограда, Определяю на слух как расползается плоть                 в неслышной оправе                                 цвета и воздуха, Как разрывает пытливое око равновесие сада, И на шаг удаляясь или на год                                 на выдыханьи одном угадаешь как греховно и сладко                 подносит она ладони к вискам. И от лица отрешенного к окончаниям пальцев                       выцветает сухая лента пейзажа, вянет вереница подобий,                                 отмеченных дичающим словом и обескровленными облаками.     романс пропетый однажды на остановке трамвая    я умираю, я умираю я долго невыносимо долго                                 все умираю и умираю уже листья изменили форму и нет многих кленов уже разрушены те старые дороги и понастроены новые уже в небе не одна,                                 а целых четыре луны уже не одно солнце в небе, а ни одного а я умираю и умираю и мне даже смешно,                 что так долго я умираю я бледнею когда смеюсь на все времена                 а не на месяц
31
29                                                                           30 или год или неделю Вдумайся – я умираю навсегда На все времена Вдумайся – это ведь не поездка                                 к теплому синему морю И это не так как мы теряем друг друга И еще встречаем, встречаем                                     и теряем друг друга, бледнея от хохота и сострадания Это я умираю на все времена                 какие только можно вообразить                                                                 побережье   Слишком долго ты ждал – говоришь себе – Слишком долго тянулось твоё ожиданье –                                 так говоришь себе, сидя в длинном                 северном солнце, подвернув штаны                                                                 до колена, погрузив ноги в желтоватую воду, где мерцают мальки и вьются неясные камни... А в реке безделья и лени                 серафимы кружат и бумажные змеи, Это напоминает о жизни, Это было жизнью когда-то,                                 жизнью как домом,                 за порог которой ты вышел. Слишком долго я ждал, сидел ждал и ждал,                 глядя на то как вода созерцает людей,                    и руки женщин застыли в изгибах                                                 ненасытного света, А река уносит меня, пеленая в окурки и мусор, Дрожью масляных пятен,                                 радужным бормотанием,   И полузатопленный возглас, и своды                                                 плывущего дерева и разное, чего не упомнить –                 отступает, тает, уходит. Запах кувшинок гниющих, Чайка в солнечном дыме – Это бессмертье, шепчешь себе,                 Откуда же взяться печали и боли!                                                   среди чужих писем Это словно само собой                                 нечаянно явилось на ум, Когда в руки попались случайные письма кого-то, кому-то... Они выцветали мгновенно, только касались их пальцы – незащищенная разъятая временем плоть, Бесплодный элизий давних душ                                                 ветхих и нежных, И пришел мне на ум этот полдень –
32
30                                                                           31 Душная темная хвоя в пляшущем мареве                                                 зноя. Сонная затаенная плоть недвижной змеи, груда камней на повороте дороги, И вспомнил тогда я бабочек горевших                 над нами, сгоравших бесследно – ни пепла,                                                 ни всплеска... Среди тончайшего тлена бумаги, Среди шелеста слов, выцветавших мгновенно,                                 лишь касались их пальцы, Когда в изломанном коконе льда                 влажно крылья трепещут у рек – вспомнил лицо твое после купанья, Смятенный лес глаз,                                 вечнозеленый и юный – оттуда приближалась к нам ночь. И ты вместе с нею открывала мне руки. И плечи увидел твои, И память, слабея, скользнула                                                 блаженно к тебе.                                                   для себя I. Во множестве тел оболочек                 томясь, истекает белесое небо, Оплывает свечой стеариновой                 блеск туманный в безвольной коре, Мерно, ночью и днем,                 в бездыханном эфире Напоминая колеса Богов, вращаются облака, Появление странно их...                 исчезновение непостижимо, а от того тошнота пьется как хмель, Обращается снег пополудню в талую воду, А тело мое в темнеющий день                 на рубеже ослепительной ночи                                   /ночь была рядом/ 2. всё выжжено луной... чернее                 жилы снега, в могильное стекло переродился червь, А пристальный  паук зимы –                 как морок бледный неукоснительно                                 оправив немочь вод – Растит без устали кристаллы паутины. Яснее смерть глядит из них. Стократ надменней мое лицо –                 вот немо от него отходят тени, оно одно и так ненужно мне. Ночь была рядом, Вместе со звездами на землю                 Падал иней и шуршал золой по крышам, волосам – печальный плащ времен опять нам застил небо. Слезы смешнее ночь
33
31                                                                           32                                 в безветрии светил мне только лед казала. Божественный кристалл, Душе подобный он отражал лучи                                 и медленно мерцал на грани пустоты, небытия и страха.   3. Может быть, надлежит быть другому... Но только губами веду по зазубринам слов – наша родина зренье, повторяю с печалью, Сонмы теней пьют из зрачков,                                 пьют и пьют, будто взыскуют глины для плоти. И к пересохшим зрачкам                                 я возвращусь впотьмах ртуть                                                 собирать. Снова слюдяные крыла выпрямил Веспер, Чай клубится, опять и опять                                 возвращаясь, уходишь к бессонице, окнам шуршащим и ветру.                                                   предположение третий день лихорадка бьет                                 доктора Фрейда, Доктор в испарине, перхоть налипла                 на запавшие стекла очков.   третий день, неутоленный разум пытая,                                 виденье мучит его – черный червь лилию гложет, белый проедает ладонь.   желтизна по небу плещет, Доктор навзничь лежит,                                 разметав порыжевшие полы, Доктора дивная серая птица                                                 поедом ест изнутри, тихо кругом... лишь подле уха зло скрипит из двух ящериц –                                                                 зноя и света – вечное колесо. Ах, не достать больные колени,                                 что на ощупь не больше ореха, черный червь лилию гложет, белый проедает ладонь... День, второй,                 второй день и третий в канаве доктор Фрейд пребывает, Сезоны своими краями наплывают                                                                 один на другой, Солнце корзины пустые носит по кругу, Над доктором Джиоконды склонились, татуированы медлительной кровью и льдом.
34
32                                                                           33                                                                     под зимним кровом   Сизые иглы дыхания оседают хвоей на плечи, Ветвистого горла коралловый куст                                 блещет в пепельной поволоке, Кипит где-то снег над холмами. А здесь, в синеве запрокинутой,                                 ржавый купол горит. Воздух очи несет и плывет                 взгляд за куполом следом, Дотлевает, немея, сухое дерево горла,                                 или куст или стебель... Но мы слепнем и видим –                                                 голубей изнывающих в бездне, И ангела                 в ризах заиндевевшего гипса, И ржавый радостный купол.   Мы глохнем и слышим                                 движение прошлогодней коры, скрип деревца произрастающего на карнизе и шелест иссохших цветов, что веют в стопах Небесного гостя.   И в том, что вчера называлось глазами – Прозревают аспидные угли лазури, Там теперь, в студеной купели покоя – Травы по куполу ржавому Радость и                 перст, возносящий                                 косноязычное слово к престолу ветра и птиц.                                                                   Ленинград, 1976 г.  
35
34 33           ГЕНРИХ САПГИР /Москва/   Восемь стихотворений   РУКОПИСЬ   Раскрыл меня ты насмех наугад На двести девятнадцатой странице Оплыли свечи. Все кругом молчат И дождь потоком по стеклу струится.   Дорогой кони скачут и хрипят. В кустах – огни! Предательство! Назад! Мария спит, сомкнув свои ресницы, И в лунном свете замок серебрится.   Начало: "Граф дает сегодня бал." Конец: "Убит бароном наповал." Я – пыльный том седого графомана   Но лишь открой картонный переплет, Предутренней прохладою пахнет И колокол услышишь из тумана.
36
35 34         ЭТИМОЛОГИЧЕСКИЕ СОНЕТЫ     1 ЗВЕЗДА   Стар    неба круг сверлит над космодромом Как сквозь вуаль мерцает эстуаль [1] Зеркальным отраженная изломом Уходит   Стелла   коридором вдаль   Штерн лаковый журнал редактор фауст Звезда над колокольней смотрит вниз Юлдуз по всем кочевьям расплескалась И сытою отрыжкою Ылдыз   Мириады глоток произносят так Здесь блеск и ужас и восторг и мрак И падающий в космос одиночка   И звездам соответствует везде Лучистый взрыв ЗД или СТ Где С есть свет а Т есть точка.       1. Старофранцузское.

Pages