ТРИДЦАТЬ СЕМЬ [Thirty-Seven] № 04

Pages

: 157; 156 автора слишком бедна и поверхностна; а привлекает он ее элементы лишь для утверждения необычности и "избранности" своего так называемого лирического героя. И общее настроение стиха, и образы, и словесные обороты порождены не мироощущением человека середины XX века /стихотворение помечено датой 1968 г./, а все тем же нарочитым желанием создать образ "необычного" героя, явно противостоящего "рядовому" современнику. Тоска по ливреям и каретам, как видим, вполне серьезна и по-своему логична для героя, которому очень хочется выглядеть особым, возвышающимся над бренной современностью. И хотя это далекое прошлое автор знает лишь по книгам, а происходящее вокруг него принципиально не хочет видеть, знать и понимать, он упорно пытается придать своим надуманным мыслям некую значительность. Поэтому естественным кажется и "трагический" вывод: "Вот жизнь дана, что делать с ней?" /с. 36/. Не спасает дело и вполне серьезные отношения автора с "Господом Богом". Аналогичными мотивами проникнуто творчество и другого автора сборника – Роальда Мандельштама. Поэт, не лишенный умения делать стихи, Мандельштам погружен в тот же выдуманный мир, наполненный мифологическими персонажами, книжными реминисценциями /здесь и ранний Мандельштам, и Гумилев/. В отличие от Аронзона у него обнаруживается интерес к современности. Но какой? Названия некоторых стихотворений говорят сами за себя: "Тряпичник" /с. 52/, "Гостиный двор" /с. 53/, "Рассвет на пр. Маклина /Сейчас привезут макароны.../" /с.55/ и др. Взгляд автора при этом настолько избирателен, что даже обычные товары и продукты Гостиного Двора видятся ему, мягко говоря, специфично: "голубой, как невеста, фарфор" унитазов /здесь надо бы сделать сноску на А. Вознесенского, у которого автор позаимствовал этот образ, правда, "творчески" переработав", у А. Вознесенского "унитаз, как богини глаз"[4]/; "мутоны... шелковисты, как руки Мадонны и прохладны, как бедра ее!"; "абрикос... розоватый, как зад, абрикос" и т. п. Удивительное соединение эстетства и грубого натурализма, идущее от явной нарочитости, а не творческого вдохновения. Часто, однако, 4. К сожалению, П. С. Выходцеву не удалось познакомиться с предисловием к сборнику, где сказано, что Роальд Мандельштам, умер в 1959 г., так что при всем своем желании он не мог подражать А. Вознесенскому, первые публикации которого относятся к 1960 г.

: 158; 157 нарочитость эта порождена и желчью: злой пародией на патриотические стихи С. Орлова звучит "Городок" /С. Орлов/ /с. 57/. Чем дальше читаешь, тем более удивляешься какой-то нарочитой оторванности, отчужденности молодых авторов от наших дней, сознательной позиции чувствовать себя вне окружающей реальности, на некоей недоступной простым смертным вершине /многие стихотворения Полины Беспрозванной, Тамары Буковской, Петра Брандта, Виктора Кривулина, и др./ Современность, как правило, предстает в прозрачно негативных намеках. Юлия Вознесенская выразила это как твердую эстетическую позицию: Друзья меня, конечно, упрекнут, что позабыв про "волевое слово", свой личный пряник я вкушаю и вкушаю снова, тем самым забывая общий кнут. Что желать, коль дожив до этих лет, я скорби мировой не обучилась: воспринимаю жизнь, как Божью милость, и явно нарушаю этикет. что бал для императоров пера начертан восхищенною толпою... /с. 89/ Подчеркнутые здесь строки передают авторскую мысль о нашем времени, о нашей литературе, мысль, которая кажется заимствованной из бесчисленных радио-голосов[5]. Можно предположить, что подобные, часто встречающиеся в сборнике мысли порождены не органическим мироощущением молодых авторов, а со стороны навеяны их неразборчивому сознанию, но от этого суть не меняется. Если у детей Ленинграда /а 5. см. примечание 2.

: 159; 158 авторы подчеркивают свою принадлежность к городу, правда, чаще называют его ... Петербургом/ действительно такое восприятие их колыбели, какое мы видим в сборнике, то становится немного страшновато за их зрение и слух, которые настроены на волну какого-то озлобленно-снобистского восприятия. Нередко возникает ощущение, что речь идет не о цветущем Ленинграде, о наших днях, наполненных трудом, шумом новостроек, реальными заботами и тревогами людей, а о мрачном Петербурге Федора Михайловича Достоевского, по темным, грязным улицам которого ходят тряпичники, пьяницы, раскольниковы. Тяжелая, гнетущая действительность встает в стихотворениях Евгения Пазухина /"Баба", с. 390/, Э. Шнейдермана /"Влюбленный горбун" с. 396, "Сумасшедшая" с. 398 /, "Пиво" с. 400, "Бабка-пьянка" с.404/, Владимира Эрля и многих других авторов Сборника "Лепта". Унынием, кладбищенскими мотивами и даже поэтизацией смерти, мелочных чувств проникнуты многие стихотворения Б. Ханана, Т. Буковской, Э. Шнейдермана, Л. Васильева, С. Стратановского, Б. Кривулина и многих других. Я далек от мысли утверждать, что все в нашей действительности прекрасно, что нет больше проблем и темных сторон, но по-разному можно говорить о трудностях и по-разному видеть их. Стоит задуматься, почему молодежь, которая решила создать "свой" сборник, показать свое лицо, не видит ничего в нашей жизни достойного, чтобы быть воспетым в стихах, а находит вдохновение лишь в каком-то искусственном рае, в символистских салонах начала века, "сужденья черпая из забытых газет времен очаковских и покоренья Крыма". Вот стихотворение Владимира Эрля с недвусмысленным заглавием: "Отношение к современнику": если нечаянно столкнуть со стола стакан вместе с прилипшей к нему дохлой мухой то наверное нельзя рассчитать траекторию его падения если плюнуть в сторону вытянутых ушей современника то можно ожидать происхождения какого да нибудь эффекта

: 160; 159 если не осязательного то хотя бы слухового или зрительного если муха упавшая вместе со стаканом погибнет то есть если она была еще жива в момент нечаянного столкновения стакана то можно ждать одно а если нет то совсем другое Я привел текст, точно сохранив его стиль и пунктуацию /вернее отсутствие таковой/; "оригинальность" автора чисто эпигонская /см. декларации и стихи футуристов, ничевоков и прочих "новаторов" начала 20-х годов/. Сами по себе приведенные строки к поэзии имеют весьма отдаленное отношение, здесь под видом стихов просто высказана заветная мысль, принципиальная позиция автора, причем отнюдь не чисто эстетическая[6]. Пытаясь найти самое мягкое, самое деликатное слово для определения подобных стихов, которых слишком много в сборнике, я все же не нашел другого слова, кроме слова "цинизм". Стихи Александра Лисняка – По улицам косматая орда Уже кочует и косит глазами, Историю неся в гортанных криках… /с. 224/ – не уступают в этом отношении стихам В. Эрля. Особенно ясно обнаруживается единство общественного и интимного цинизма в стихах Елены Шварц. Главная тема, если можно так выразиться, творчества этой поэтессы – водка, пьянство и все связанные с ними переживания, события и последствия. Чтобы не быть голословным, обратимся к поэме "Горбатый 6. "...здесь под видом стихов высказана заветная мысль..." До каких все-таки пор стихи в России будут рассматриваться как способ "завуалировать" свои подлинные мысли? Даже в печально знаменитые времена "черного семилетия" /1848-1855/ николаевские цензоры получали предписание не искать в стихах "второго смысла". Привычка видеть в поэзии только басенно-эзопову формую, желание произвольно вычленить "скрытый" смысл и придать ему социальную окраску в применении, например, к прошлому столетию заставило бы "черных псов николаевской цензуры" /выражение Герцена/ изъять из собрания А. Пушкина элегию "Погасло дневное светило..." на том основании, что автор недостаточно оптимистичен и под видом стихов о закате высказывает свои темные мысли, "в темном свете представляя современность".

: 161; 160 миг". Первая глава... Впрочем, начнем со стихов: ...По волнам веселой водки Я ныряла среди теней. Счеловеченных неловко... Естественно, после хорошей пьянки наступает тяжелое пробуждение – так называется вторая часть: Заката острая игла Кровавая накалена Прямо в сердце впиться хочет, В сердце, слабое со сна... Оказавшийся рядом мужчина кажется еще более чужим, чем мертвец. Глава третья говорит сама за себя: О несданые бутылки, Обниму вас, соберу вас, Ваши шеи и затылки С вами я спущусь в подвал... Где очередь стоит Обиженным ребенком. Бог тоже там, но он пока молчит, Хоть слышит он молитву из бочонка... Кажется, что все это написано нетвердой рукой в период тяжелого похмелья: Ночью проснулась от крика – Да это же мне подпиливают переносицу... Стихи, как видим, очень сомнительного поэтического свойства. Здесь все – и нарочитый отказ от ритма /плохо рифмованная проза/, и претенциозные заглавия и подзаголовки, и экзотические примечание, и многое другое – говорит лишь о стремлении поэтессы к оригинальности, которая на деле оказывается оригинальничаньем. Но и водочные мотивы, и хмельное настроение оказывается /зачеркнуто П. С. Выходцевым/ выглядят детской игрой по сравнению с главным – когда автор вдруг вспоминает, о том, где и среди кого она живет. Стихотворение, которое озаглавлено "Бурлюк", заканчивается строчками: Давид кубический приплыл В страну квадратных подпородков /?! – П. В./ И матюгнулся, но купил Забвенье куклою в коробке, Забвенье в склепе словарином, А память в звоне комарином. /с.364/

: 162; 161 Что же происходит в этой "стране квадратных подбородков"[7], то есть в России.[7] "Где мы?" – так озаглавлена вторая часть поэмы "Черная пасха". Вот пьяный муж Булыжником ввалился И дик, и дюж, заматерился... …И кулаком промежду глаз Как жахнет… И темные слова любви Бормочет с грустного похмелья, Перемешались наши слезы, И я прощаю, не простив, И синяки цветут, как розы. ……………………………… Мы ведь – где мы – в России, Где от боли чернеют кусты, Где глаза у святых лучезарно пусты, Где лупцуют по праздникам баб... /?! – П. В./ Я думала – не я одна – Что Петербург нам родина – особая страна, Он – запад, вброшенный в восток /?! – П. В./ И окружен, и одинок, Чахоточный, все простужался он /?! – П. В./ И в нем процентщицу убил Наполеон, Но рухнула духовная стена – Россия хлынула, дурна, темна, пьяна /?! – П. В./ Где ж родина? И поняла я вдруг: Давно Россиею затоплен Петербург /?! – П. В./ И сдернули заемный твой парик, И все увидели, что ты Все тот же царственный мужик, И так же дергается лик, В руке топор, Растегнута ширинка – Останови же в зеркале свой взор И ложной красоты смахни же паутинку, О Парадиз! Ты избяного мозга порожденье, /?! – П. В./ Пропахший щами с дня рожденья... Оказывется, можно и так воспринимать современный Ленинград и его историю!? И это уже не столько поэзия, сколько позиция, сколько 7. Настойчивое желание обнаружить скрытый социально-критический подтекст не только приводит к полному непониманию действительного смысла "разбираемых" стихов, но заставляет рецензента, "вольно или невольно" приписывать поэтам высказывания полностью противоположные тому, что ими было сказано. Так, для П. Выходцева "страна квадратных подбородков" Россия, и на этом основании рецензент обвиняет Елену Шварц в ненависти к современности той страны, где "она живет" /"Что же происходит в этой стране квадратных подбородков, то есть в России?". Контекстуально же очевидно, что речь идет не о России, куда Давид Бурлюк никак не мог "приплыть", а об Америке, куда он эмигрировал в начале 20-хо годов, где и купил забвенье". Разбирая способом П. Выходцева, допустим, финал стихотворения Маяковского "Блэк энд Уайт", пришлось бы утверждать, что в финале – "...обращаться в Коминтерн, в Москву!" – поэт "под видом стихов" проповедует низкопоклонство перед Западом и отсылает читателя в Вашингтон, в штаб-квартиру "Корпус мира".

: 163; 162 ненависть, которую не хотят и не могут скрывать. А может быть, похмелье было слишком тяжким, и это его плоды? Кстати, следующая глава так и называется: "Разговор с жизнью во время тяжелого похмелья". Но, думаю, этого вполне достаточно, чтобы сказать, что появление подобных стихов в наше время можно назвать, по крайней мере, поразительным. Я не буду говорить о тех воинствующе формалистических, лишенных всякого смысла экзерсисах, которые представили в сборнике Юрий Галецкий, Владимир Эрль и некоторые другие поэты. За любым экспериментом должно что-то стоять, здесь же я не заметил ничего, кроме голого экспериментаторства /за исключением, пожалуй, забавного, по типу "изопов" А. Вознесенского, бестиария Юлии Вознесенской/. Вообще эксперимент занимает слишком много места в сборнике. В упрек многим авторам можно поставить и слишком большую зависимость от уже пройденных этапов в поэзии /это не имеет ничего общего с традициями, роль которых я не умаляю/. Здесь явные подражания и раннему Заболоцкому, и Мандельштаму, и раннему Пастернаку, и Ахматовой. Можно было бы говорить много, подтверждая примерами, о назойливом позерстве, жеманстве, увлечение формой в ущерб содержанию, нарочитости молодых авторов, о том, что слишком много они драпируются в одежды непонятых и непризнанных /К. Кузьминский "...мой разум мне говорит, что мозг мой празден, что я не понят и не признан"... – с. 212; В. Кривулин – "Все меньше нас..." и т. д./, слишком много философствуют, с глубокомысленным видом "избранных", претендуя на элитарность при отсутствии культуры чувств и стиха. Важно другое – почему эти, столь похожие в каком-то смысле стихотворения, оказались собранными вместе? Что хотели сказать этим авторы, кому противопоставили они себя? То, что здесь собраны люди

: 164; 163 близких убеждений, единомышленники, можно сказать, – для меня вне всякого сомнения. Почему эти принципиально "непечатающиеся поэты /что, впрочем, не удивительно, так как стихи их страдают всеми болезнями канувших в Лету "новаторов" – отсутствием чувства слова, чувства жизни, они крайне безыдейны и открыто аполитичны/, почему они решили вдруг "напечататься", я не знаю, но уверен в одном – собранные в сборнике стихотворения не только не украсят нашей поэзии, не скажут нового слова, важного и необходимого современнику, но и могут при обнародовании стать причиной геростратовой славы их авторов. Эти стихи порождены затхлой атмосферой жизни людей, ставших в позу по отношению к современности, равнодушных к людям, слишком предназначены только для "своего" круга. Слишком далеко в прошлом осталась для нас салонная поэзия, чтобы оказаться близкой людям, строящим новое общество, людям, смотрящим вперед, а не назад. А поза... впрочем, здесь она вступает в явное противоречие с истинными намерениями авторов сборника: "...мне кажется подобием разврата всеобщий наш издательский недуг..." или: Какие вирши, Господи прости, Из-под пера ровесников выходят: Такая нищета словес в их одах, Что можно все в одну переплести. И как не быть счастливой оттого, Что глас мой общим хором не охвачен! Пою одна и не могу иначе, И не отдам стиха ни одного... Это из "Дня Благодарения" Юлии Вознесенской /с. 90/. Кстати, в отличие от многих участников сборника, в стихах Ю. Вознесенской слышатся искренние нотки, чувствуется интерес к поэтическому слову, попытка найти свой голос. Но жизненная позиция молодой поэтессы,

: 165; 164 если останется прежней, жестоко погубит крупицы таланта. Есть интересные стихи у Ларисы Диановой, которая кажется случайно попавшей в этот сборник, Геннадия Григорьева и некоторых других поэтов. В целом же сборник, по моему глубокому убеждению, напечатан быть не может. И наконец, несколько слов о предисловии, которое я прочитал в последнюю очередь, и, видимо, поэтому не воспринял его так, как хотелось бы автору или авторам его. Мне кажется, что именно здесь наиболее однозначно сформулировано кредо составителей и участников сборника "Лепта". Уже в начале нас предупреждают: "То, что сегодня кажется странным и побочным, через несколько лет может оказаться определяющим, главенствующим." Начало обещающее... С точки зрения автора предисловия, опубликованные в Ленинграде за последние пять лет поэтические сборники и альманахи в большинстве своем "представляют только одну сторону живого литературного процесса". Анонимному автору кажется естественным, что "вкусы редактора изменяются в такт изменениям, происходящим в обществе, но происходит это гораздо медленней, чем у поэта, более чуткого к ритму времени". /с. 1-2/. Считая эту тенденцию "опасной", составители сборника стремятся всеми силами ее преодолеть, – за счет привлечения "авторов, для которых важен эксперимент". После того, как я уже ознакомился с пресловутыми "экспериментами", мне особенно неуместными показались претензии подать их как "основу познания, опыт, как решение задач, которые еще не решены психолингвистикой, синтагматикой и лексикологией". Это псевдонаучное объяснение поэтического эксперимента поражает не только претенциозностью, но и полнейшей научной безграмотностью. Такой же потугой на научное обоснование является попытка использовать талантливое исследование М. М. Бахтина для объяснения того мрачного юмора, нередко переходящего в паясничанье, примеры которого мы найдем в сборнике /см. стихи Гаврильчика – с. 102-103, "Клопики" и другие

: 166; 165 стихотворения В. Кривошеева и др./. Совершенно далекие и, прямо скажем, противоположные той концепции народной смеховой культуры, которая разработана в трудах М. М. Бахтина /см., например, М. М. Бахтин. "Вопросы литературы и эстетики". М. 1975, с. 484-485/ авторы предисловия проявляют удивительную литературоведческую /зачеркнуто в оригинале, далее исправлено/ литературную неграмотность /вольную или невольную/, или сознательное намерение прикрыть действительно опасную тенденцию молодит участников сборника к искаженному восприятию действительности. Народная смеховая культура не имеет никакого отношения к тем высокомерным и злорадным ухмылкам, которых в сборнике предостаточно. Вызывает сомнение и стремление подать безвыходность и мрачность стихотворений Е. Шварц, Л. Аронзона, В. Ханана и многих других авторов как внешнюю оболочку, за которой – как акт полного /?!/ внутреннего приятия жизни во всех ее сложностях и противоречиях – звучит обновляющий, чуждый одномерно-серьезному буржуазному сознанию смех". Да, не откажешь авторам предисловия в умении повернуть даже совершенно очевидное другой стороной и убедить читателя в том, в чем убеждать бессмысленно после прочтения сборника. Вероятно расчет сдесь /орфография Выходцева/ сделан на то, чтобы "настроить" читателя, не дать ему самому осмыслить предложенное, слишком уж навязчиво звучат некоторые характеристики, да и уж слишком нескромно – "цельность и пронзительность личностного начала" /это о стихах Е. Шварц!/, "глубина мысли" и т. д. и т. п. Авторы предисловия умудрились усмотреть в более чем поверхностных стихотворениях Е .Шендрика "современную параллель тютчевскому космизму восприятия мира", а в писаниях Э. Шнейдермана, воспевающего самые темные и уродливые стороны действительности "лучшие гуманистические традиции русской поэзии и психологической прозы прошлого века". Воистину нет предела субъективизму и самохвальству! Авторы хорошо усвоили рекламные приемы своих незадачливых предшественников вроде конструктивистов[8], 8. "Незадачливые конструктивисты": Эдуард Багрицкий, Корнелий Зелинский, Илья Сельвинский и другие выдающиеся деятели советской культуры.

: 167; 166 Футуристов[9] и иных "новаторов" уже далекого /? – ред./ прошлого. Не в пользу научной осведомленности авторов говорит и тот факт, что они называют верлибр, изучению которого посвящено немало работ, "до сих пор полузапретным".[10] Словом, попытка ленинградских поэтов подать сборник своих стихотворений в качестве "последнего слова" мне кажется чрезмерно самонадеянной и прежде всего по причине крайне невысокого поэтического уровня их произведений и крайней безжизненности содержания. Их же претензию на преодоление "опасных" тенденций в нашей литературе можно объяснить либо молодостью, неосведомленностью, либо слепой оппозиционностью. 7.2.76. П. С. Выходцев ______________________________________________________________________________ ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ РЕДАКЦИИ "37" Заключая наш комментарий, следует сказать несколько слов о том, каков жанр "рецензии" П. Выходцева, к какому разряду документов литературной и общественной жизни принадлежит это произведение. Из истории советской литературы нам известны времена, когда публиковались и оказывались эффективными подобные опусы литературно-критического жанра. Следствием, а, стало быть, и важнейшим аргументом в пользу убедительности таких произведений был арестлагерь, а зачастую и расстрел. Именно в эти времена возмужала критическая Муза Выходцева. Нехитрое и непритязательное с литературной точки зрения исследование пестрит условными знаками, косвенными и прямыми намеками, которые адресованы вовсе не в литературные инстанции и цель которых – создать клеветническое "дело" в духе тридцать седьмого года. Но можно со всей ответственностью сказать, что на этот раз П. Выходцеву успеха не будет. Жанр литературного доноса к 9. "Незадачливые футуристы": Велемир Хлебников, Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Николай Асеев, Бенедикт Лифшиц, Василий Каменский и др. 10. Неплохо было бы указать хотя бы одну монографию по русскому верлибру XX века, или, на худой конец, хотя бы один сборник русских оригинальных /а не переводных/ верлибров, вышедший в свет после 1934 года в СССР. К сожалению, пока этого нельзя сделать.

: 168; 167 счастью, все более отходит в область истории литературы. Сам же опубликованный нами "документ" бессмертно останется в истории отечественной словесности и оставит в ней имя П. Выходцева рядом с именами Булгарина и Греча.

You are here

Primary tabs

Pages

Pages