You are here

ТРИДЦАТЬ СЕМЬ [Thirty-Seven] № 04

Primary tabs

Pages

61
60 57   и Эсхил, на которых он воспитывался, заставляют его терроризировать кофейни с цитатами из Верлэна на устах. Напишите мне закрытое письмо. Как Ваша статья о Монтене?   Мой адрес: Почтовый штамп:                  19.512                                    ____________________________   Эта открытка – свидетельство первого впечатления от Марбурга – судя по тону и содержанию, написана до событий, которые легли в основу стихотворения "Марбург". Первое впечатление оказалось устойчивым. Опубликованная открытка является своего рода конспектом марбургских фрагментов "Охранной грамоты". То, о чем упоминается казалось бы вскользь, почти ненамеренно, например – атмосфера XIII столетия и двойное упоминание св. Елизаветы / "город святой Елисаветы, овеваемый дыханием поэзии"/, - в "Охранной грамоте" становится предметом связного развернутого повествования: "Давным-давно, лет за полтысячи до Ломоносова, когда новым годом, годом повседневности был на земле 1230 год, сверху, из Марбургского замка, по этим склонам спускалось живое историческое лицо – Елизавета Венгерская. Это такая даль, что если ее достигнуть, в точке прибытия сама собой поднимается снежная буря. Она возникает от охлажденья, по закону побежденной недосягаемости. Там наступит ночь, горы оденутся лесом, в лесах заведутся дикие звери. Далекие же нравы и обычаи покроются ледовой корой. У будущей святой, канонизированной спустя три года после смерти, был духовником тиран, то есть человек без воображения. Трезвый практик, он видел, что наказания, налагаемые на исповедницу, приводят ее в состояние восхищения. В поисках мучений, которые были бы ей в истинную муку, он запретил ей помогать бедным
62
61 58     и больным. Тут историю сменяет легенда. Будто бы ей это было не под силу. Будто бы, чтобы обелить грех ослушания, снежная вьюга заслонила ее своим телом на пути в нижний город, превращая хлеб в цветы на срок ее ночных переходов. По мере приближения к университету, улица, летевшая под гору, все больше кривела и суживалась. В одном из фасадов, испекшихся в золе веков, подобно картошке, имелась стеклянная дверь. Она открывалась в коридор, выводивший на один из северных обрывов. Там была терраса, уставленная столиками и залитая электрическим светом. Терраса висела над низиной, доставлявшей когда-то столько беспокойства ланд-графине. С тех пор город, расположившийся на пути ее ночных вылазок, застыл на возвышеньи в том виде, какой принял к середине XVI столетия. Низина же, растравлявшая ее душевный покой, низина, заставлявшая ее нарушать устав, низина, по-прежнему приводимая в движение чудесами, шагала в полную ногу со временем..." /"Охранная грамота". Л. 1932. Стр. 42-44/. Это только один из многих примеров "авторасшифровки" на первый взгляд пости мимолетных замечаний Бориса Пастернака, касающихся Марбурга. Для Пастернака Марбург не был просто воспоминанием юности – в его сознании с этим городом связывался устойчивый личностный миф. Глубокое романтическое переживание превращало университетский город в поле историко-культурной объективации конкретного момента интимной жизни поэта. Марбург стал знаком любовного поражения – и одновременного духовного прорыва к поэтическому, знаком рождения Пастернака-поэта. Интимная основа стихотворения "Марбург", несколько приглушенная в окончательной редакции, отчетливо проявляется в одной из ранних редакций, - и это становится очевидным при сопоставлении ранней редакции "Марбурга" с упомянутым уже воспоминаниями К. Г. Локса. Сравним их. Вот первая часть "Марбурга" в ранней редакции:
63
62 59 День был резкий, и тон был резкий. Резки были день и тон, - Ну, так извиняюсь. Были занавески Желты. Пеньюар был тонок, как хитон.   Ласка и июля плескалась в тюле, Тюль, подымаясь, бил в потолок. Над головой были руки и стулья, Под головой – подушки для ног.   Вы поздно вставали. Носили лишь модное, И к вам постучавшись, входил я в танцкласс, Где страсть, словно балку, кидала мне под ноги Линолеум в клетку, пустившийся в пляс.   Что сделали вы? Или это по-дружески? Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ? К чему же дивитесь вы, если по-мужески – мне больно, довольно, есть мера длине, тяни, но не слишком, не рваться ж струне, мне больно, довольно – стекает во мне Назревшее сердце, мой друг, в матинэ?   Несколько ироничный и декадансный нарочито портрет героини стихотворения, пошловатый романсный повтор в конце его перекликаются с оставленными Локсом свидетельствами относительно облика и душевного строя "первообраза" героини Марбурга.   "Не подняться дню в усилиях светилен, Не совлечь земле крещенских покрывал – Но, как и земля бывалым обессилен, Но и как снега, я к персти дней припал.   Далеко не тот, которого вы знали, Кто я, как не встречи краткая стрела? А теперь – в зимовий гаснущем забрале – Широта разлуки, пепельная мгла.   Я выписал две первых строфы, - пишет К. Г. Локс, - одного из лучших стихотворений "Близнеца в тучах". По логике событий ему должно было предшествовать прекрасное стихотворение "Марбург" в "Поверх барьеров". В автобиографии, как и в данном случае, лицо, которому посвящены оба стихотворения, укрыто инициалами И. В. Поэтому я считаю себя вправе вспомнить свои впечатления в связи с оригиналом как этих стихотворений, так и автобиографических признаний. И. В. это Ида Высоцкая – принадлежавшая к семье известных чаеторговцев Высоцких. С отроческих лет Борис был связан с ней какими-то если не обещаниями, то возможностями обещаний, и мы на Молчановке /квартира Н. Асеева, где собирались тогда участники "Центрифуги" - С. Ф./ прекрасно знали, что у Бориса какой-то роман, о котором он не любит говорить. Последнее обстоятельство, однако, не смущало Боброва. "Костинька, - шептал мне этот ужасный человек, - мы женим Борьку на Иде, и тогда у нас будет такое издательство!" Тут Бобров закатывал глаза и щелкал языком. Подразумевалось приданое Иды, которое, по мнению Боброва, было бы целесообразнее всего употребить на издание, конечно, в первую очередь, его произведений. С нею я познакомился у Пастернаков после 13 года, стало быть, после тех событий, которые изображены в "Марбурге". Обычно она жила за границей, но теперь неожиданно появилась в Москве. Зачем она приехала? Может быть, для того чтобы
64
63                                                 60 поправить непоправимое. Стихотворение в "Близнеце", по-видимому, было ответом. После вечера у Пастернаков я пошел проводить ее домой, по дороге она без умолку говорила о Борисе, и, несмотря на окольный ход ее мыслей, я понял, что она о чем-то сожалеет. Через несколько дней я был у нее в гостях. Семейство Высоцких занимало особняк в одном из переулков Мясницкой. Грязный лакей в грязном фраке открыл мне двери и доложил обо мне. В прихожей стояли золотые Будды, все было отделано в китайском, если так можно выразится, стиле. Мне достаточно было войти в комнату Иды и взглянуть на тахту и на диван, обтянутые чем-то вроде парчи, чтобы поздравить моего друга с вмешательством судьбы в его любовные дела. Истомленная желтоволосая Ида, болезненная и дегенеративная, жила в какой-то теплице. Прежде всего она мне показала свои коллекции духов, привезенных ею из Парижа. Ряд бутылочек замысловатых форм, со всевозможными запахами, в кожаных футлярах. Чтобы сделать удовольствие хозяйке, я перенюхал их всех по очереди, во время этой процедуры вспомнил роман Гюисманса и рассказ Чехова "Ионыч". "А хорошо, что я на ней не женился!" - восклицает Ионыч, получивший в свое время отказ. Посидев у Иды час-другой, поговорив о каких-то пустяках и выпив стакан жидкого чаю с каким-то чахлым печеньицем, я с чувством облегчения покинул особняк Высоцких, чтобы больше никогда не показываться там. Ида снова уехала за границу, и больше я не видел ее никогда."   Вполне вероятно, что язвительно подмечающий уродливые бытовые детали Локс был не совсем справедлив к женщине, нанесшей его другу тяжелую душевную травму, как несправедлив он в оценке Сергея Боброва, к которому Борис Пастернак до последних дней сохранил глубочайшее уважение и которому был многим обязан /см. "Охранную грамоту" и "Автобиографию" 1956 года/. Однако образ возлюбленной поэта, которая "носит лишь модное", "вьюжится в кружеве", комната которая напоминает оранжерею своей "лаской июля" - образ это поразительно сходен с впечатлением Локса от "дамы-декадентки", истомленной женщины теплично-дегенеративного вида. Даже желтые тюлевые занавески, вздымающиеся к потолку, в свете воспоминание Локса, перестают быть деталью интерьера и становятся портретной характеристикой героини "Марбурга": "Истомленная желтоволосая Ида..." В дальнейшей работе над "Марбургом" Пастернак убирает все, что связано с конкретно-биографической стороной его жизни в Марбурге. Интимно-биографический момент становится фактом духовной биографии поэта. "Портрет" возлюбленной уступает место городскому пейзажу, преображенному романтической экзальтацией
65
64 61   поэта, который через страдание прозревает подлинные сущности видимых вещей. В "Марбурге" впервые зазвучал один из лейтмотивов творчества Бориса Пастернака – мотив второго рождения. "Дваждырожденный" - постоянный эпитет брахманов и восточно-православных монахов – применимо к поэту, переживающему очистительную муку и реализует затекстовое тождество "поэт-святой". Стихотворение Марбург ориентировано на легенду о св. Елизавете всем своим строем, хотя в тексте и нет прямых указаний на это. Обеленная вьюгой святая с хлебом в руках, превращенным в цветы "на срок ее ночных переходов" - это не только исторический фон событий, которые отражены в стихотворении, - это скорее архетипический образ, по отношению к которому все переживаемое поэтом – вторично. Видимо мир ирреален, заполнен подобьями", он только среда, сквозь какую просвечивает "новое солнце" и вопреки которой происходит узнавание подлинного бытия. "Я белое утро в лицо узнаю" /заключительная строка "Марбурга"/ есть окончательный отказ поэта от субъективности инстинктивных своих порывов и признание подлинности, "личности" и окончательности бытия "Другого".                                       Марбург Я вздрагивал. Я загорался и гас. Я трясся. Я сделал сейчас предложение. Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ. Как жаль ее слез. Я святого блаженней!   Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен Вторично родившимся. Каждая малость Жила, и ни ставя меня ни во что, В прощальном значеньи своем подымалась.   Плитняк раскалялся, и улицы лоб Был смугл и на небо смотрел исподлобья
66
65 62     Булыжник, и ветер, как лодочник, грёб По липам. И все это были подобья.   Но как бы то ни было, я избегал Их взглядов. Я не замечал из приветствий. И знать ничего не хотел из богатств, Я вон вырвался, чтоб не разреветься.   Инстинкт прирожденный, старик-подхалим, Был невыносим мне. Он крался бок о бок И думал: "Ребячья зазноба, за ним, К несчастью, придется присматривать в оба".   "Шагни и еще раз" – твердил мне инстинкт, И вел меня мудро, как старый схоластик, Через девственный непроходимый тростник Нагретых деревьев, сирени и страсти.   "Научишься шагом, а после хоть в бег" – Твердил он, и новое солнце с зенита Смотрела, как сызнова учат ходьбе Туземца планеты на новой планиде.   Одних это все ослепляло. Другим – Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи. Копались цыплята в кустах георгин, Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.   Плыла черепица, и полдень смотрел, Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге Кто, громко свища, мастерил самострел, Кто молча готовился к Т….
67
66 63     Желтел, облака пожирая, песок. Предгорье играло бровями кустарника. И небо спекалось, упав на кусок Кроовоостанавливающей арники.   В тот день всю тебя от гребенок до ног, Как трагик в провинции драму Шекспирову, Носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал.   Когда я упал пред тобой, охватив Туман этот, лед этот, эту поверхность /Как ты хороша!/ - этот вихрь духоты... О чем ты? Опомнись. Пропало. Отвергнут.            ___________   Тут жил Мартин Лютер, там – братья Гримм. Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. И всё это помнит и тянется к ним, Всё живо, и всё это тоже подобья.   Нет, я не пойду туда завтра. Отказ – Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты. Вокзальная сутолока не про нас. Что будет со мною, старинные плиты?   Повсюду портпледы разложит туман, И в обе оконницы вставят по месяцу. Тоска пассажиркой скользнет по томам И с книжкою на оттоманке поместится.
68
67 64     Зачем же я трушу? Ведь я, как грамматику, Бессонницу знаю. У нас с ней союз. Зачем же я, словно прихода лунатика, Явления мыслей привычных боюсь.   Ведь ночи играть садится в шахматы Со мною на лунном паркетном полу. Акацией пахнет, и окна распахнуты, И страсть, как свидетель, седеет в углу.   И тополь – король. Я играю с бессонницей. И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью. И ночь побеждает. Фигуры сторонятся. Я белое утро в лицо узнаю.           ___________  
69
68                   НАУКА
70
69       Имя Александра Александровича Любищева известно многим по рассказам о нем, по его блистательным выступлениям в Москве и в Ленинграде, (А. А. Любищев проживал постоянно в г. Ульяновске), наконец, по посвященной ему повести Д. А. Гранина "Такая странная жизнь", изданной в изд. "Советская Россия" в 1974 г. Однако лишь немногим специалистам известны отдельные оригинальные работы этого замечательного ученого и человека. За последние годы в отечественной печати появились 7 статей А. А. Любищева, которые ни в коей мере не отражают его огромной творческой потенции, необычайную работоспособность и почти необъятный круг интересов. А. А. Любищев профессионально занимался теорией эволюции, математикой, сельским хозяйством, историей астрономии, античной эстетикой, литературоведением и другим проблемами. В последние годы жизни (А. А. Любищев скончался в 1971 году, на 81 году жизни), ученый разрабатывал общетеоретические проблемы, в частности, вопросы методологии научного познания. К этому периоду относится и статья,  публикуемая в журнале "37", одна из последних работ А. А. Любищева. Мы надеемся, что читатель, ознакомившись с этой работой, сможет составить, пусть далеко не полное, но все же ясное представление об том, выдающемся ученом.
71
70         Редукционизм и развитие морфологии и систематики   I. Определение и формы редукционизма   Мне неизвестно, кто первый предложил термин редукционизм, сейчас этот термин широко используется  в литературе по теоретической биологии (см., напр., В. А. Энгельгардт, 1970, с. 8-11). Но его нет даже в таком почтенном философском справочнике, как новейшая пятитомная "Философская энциклопедия". Есть родственные слова "редукция" и "сводимость", но они касаются преимущественно логики и далеко не охватывают всей проблемы. Причина этому является то, что понятие "редукционизм" относится к области бурно развивающейся философии, науки, разрабатываемой преимущественно учеными, а не специалистами-философами. Одно из пониманий редукционизма доминирует у представителей молекулярной биологии. По Энгельгардту (1. с. ст. 8) "Редукционизм обозначает принцип исследования, основанный на убеждении, что путь к познанию сложного лежит через расчленение этого сложного на все более и более простые составные части на изучение их природы и свойств. Предполагается, что, сюд… сложное к совокупности, или сумме его частей, мы, изучив последние, получим сведения и о свойствах исходного целого". В таком виде редукционизм противополагается органицизму, который "заранее постулирует невозможность сведения сложного к простому". Энгельгардт (там же, с. 9) указывает, что "позиции органицизма основываются на постулате, формулирование которого некоторыми приписывается еще Платону, и согласно которому целое есть нечто большее, чем простая сумма его частей". В такой формулировке редукционизм есть материалистическое учение, органицизм – идеалистическое, иначе этот спор повторяет
72
71 2.       старый спор механизма или механицизма и витализма. Но утверждение, что целое больше суммы своих частей вовсе не обязательно является уступкой идеализму. Можно привести много высказываний, ограничусь одним. Один из лидеров современной "синтетической теории эволюции" /СТЭ/ (Дж. Гексли пишет (цитирую по А. Я. Ильин и И. И. Смирнов, 1971), с. 25): "Мы должны остерегаться редукционизма... Из того факта, что мы произошли от антропоидных предков не следует, что мы являемся не чем иным, как развитыми обезьянами... Организация есть всегда больше, чем сумма составляющих ее элементов". Расхождение основано на игнорировании того, что надо различать аддитивные и конститутивные свойства. Напр., стоимость слитка золота по отношению к стоимости частей слитка аддитивно, но стоимость алмаза в десять карат значительно выше чем сумма стоимости десяти алмазов по одному карату. Молекулярный вес равен сумме весов, входящих в молекулу атомов, но свойства воды вовсе не равны сумме свойств водорода и кислорода. Здесь вступает в силу взаимодействие элементов. Другое понимание редукционизма принадлежит палеонтологу Симпсону (цит. по Н. П. Деменчук, 1971, с. 97): и противополагается им композиционизму; речь идет "о соотношении исследований на организменном (надорганизменном) уровне с исследованиями на молекулярном уровне биологического объекта и о возможности использования молекулярных моделей (в частности, структурной модели ДНК) для  интерпретации явлений высшего уровня". С точки зрения Симпсона и других представителей СТЭ, эта теория не сводится к молекулярной биологии и нуждается в особых понятиях: естественный отбор и проч. Третье значение редукционизма: сведение всей социальной эволюции к биологической. Это прежде всего разные формы социал-дарвинизма,  

Pages