123
узнает на картине ничего подобного, ибо просто не понимает явленого ему, хотя и увлекается его силой, затем однако, он овладевает им. Такое овладение смыслом возможно благодаря тому, что зритель уже знает, как и художник, язык, о котором сказано, но знает его в его разорванности, противопоставленности "жизни". С запозданием зритель соединяет свое разорванное знание о мире, понимает картину и тем самым создает новую дистанцию между нею и реальностью, возвращаясь к исходному положению вещей.
Здесь необходимо особо отметить два момента. Во-первых, художник овладевает собственным языком искусства внутри искусства, а не выходом в метаискусство, т. е. в художественную критику. Об этом было ясно сказано в нашей предыдущей статье. Метаискусство не обладает никакой самостоятельностью. Художественная критика не располагает никакими собственными критериями. Все свое содержание оно получает извне, из самого искусства.
Выстраивая объективную историю искусств, как часть общей истории, она оценки значительности черпает из открытий, совершенных самими художниками.
Во-вторых, зрителя искусства надо радикально отличить от критика искусства. История искусства есть разделенная судьба художника и зрителя. Зритель столь же существенно ей принадлежит, как и творец. Язык искусства есть самое жизнь зрителя, грамматика его судьбы.
И вследствие этой неразделенной разделенности художником и зрителем истории искусства, художник, отказывающийся от истории /в любой форме/ принимая ее как объективированную традицию или нигилистически её отвергая ставит себя вне смысла и может быть