173
126а (повтор ст. 126)
ращение той реальности, которой он своим творчеством принадлежит. Но подобное возвращение, как возвращение всех, возможно лишь для Бога. Еретически или не еретически, по мы можем мыслить восстановление всех мертвых только Его властью. Восстанавливая одного своего забытого собрата к вечной жизни, художник преуготовляет ад другому. И это неотъемлемо от его конечности, как человека, и конечной природы его творчества.
Так ведь и сам В. Кривулин отворачивается от "солнца русской поэзии". Ему неуютно в его слепящих лучах. Тем самым он заставляет солнце зайти, как уже раз был забыт Пушкин в некрасовские времена при всем пиетете к нему тогдашних школьных учебников. И В. Кривулин должен понять весь смысл совершаемого им жеста, ибо сослаться на всеобщее признание было бы вопиющей безответственностью. Все это говорится здесь не в упрек поэту. Он вправе выбирать свой путь и вместе с ним путь самой поэзии. Не надо только представлять себя всемогущим, способным спасти всех и вся, ибо это худший вид самообольщения и ярчайшее проявление того демонического начала, о котором, по словам В. Кривулина "было удачно сказано" в нашей статье.
Однако, поскольку наш ответ поэту-критику, пожалуй, несколько затянулся, вернемся все-таки к основному вопросу: какова связь между художником и зрителем? Мы пришли ранее к выводу, что зритель понимает художника вследствие того, что разделяет с ним его творческую историю. Мы сказали также, что зритель всегда способен различить "реальное" и "изобразительное". Но теперь мы можем, благодаря В. Кривулину, взглянуть на дело и глазами художника и спросить: что изображает художник и что служит ему моделью?