61
58
и больным. Тут историю сменяет легенда. Будто бы ей это было не под силу. Будто бы, чтобы обелить грех ослушания, снежная вьюга заслонила ее своим телом на пути в нижний город, превращая хлеб в цветы на срок ее ночных переходов.
По мере приближения к университету, улица, летевшая под гору, все больше кривела и суживалась. В одном из фасадов, испекшихся в золе веков, подобно картошке, имелась стеклянная дверь. Она открывалась в коридор, выводивший на один из северных обрывов. Там была терраса, уставленная столиками и залитая электрическим светом. Терраса висела над низиной, доставлявшей когда-то столько беспокойства ланд-графине. С тех пор город, расположившийся на пути ее ночных вылазок, застыл на возвышеньи в том виде, какой принял к середине XVI столетия. Низина же, растравлявшая ее душевный покой, низина, заставлявшая ее нарушать устав, низина, по-прежнему приводимая в движение чудесами, шагала в полную ногу со временем..." /"Охранная грамота". Л. 1932. Стр. 42-44/.
Это только один из многих примеров "авторасшифровки" на первый взгляд пости мимолетных замечаний Бориса Пастернака, касающихся Марбурга. Для Пастернака Марбург не был просто воспоминанием юности – в его сознании с этим городом связывался устойчивый личностный миф. Глубокое романтическое переживание превращало университетский город в поле историко-культурной объективации конкретного момента интимной жизни поэта. Марбург стал знаком любовного поражения – и одновременного духовного прорыва к поэтическому, знаком рождения Пастернака-поэта. Интимная основа стихотворения "Марбург", несколько приглушенная в окончательной редакции, отчетливо проявляется в одной из ранних редакций, - и это становится очевидным при сопоставлении ранней редакции "Марбурга" с упомянутым уже воспоминаниями К. Г. Локса. Сравним их. Вот первая часть "Марбурга" в ранней редакции: